Морской ребенок

Обласканная добрыми морскими ветрами, с серебряным браслетиком на щиколотке, с волосами цвета сливочного пломбира и беззаботной улыбкой ребенка, который не знает, что такое дождливым сентябрьским, грязным октябрьским, хмурым ноябрьским, морозным декабрьским, буранным февральским, обманчиво капельным мартовским, опять грязным апрельским, только обещающим тепло майским утром идти в детский сад. Она не знала вкус киселя и манки, ощущения колючего свитера и запаха мокрых шерстяных варежек. Ей никогда не прищемляли подбородок молнией курточки, не отряхивали шубку от снега веником на лестничной площадке, не покупали одежду на вырост и не надевали колготки под штаны.

Ее утро начиналось с завтрака на открытом воздухе. Даже если на этот раз родители арендовали номер в кондоминиуме – они завтракали на балконе или на террасе верхнего этажа. На завтрак всегда была каша с фруктами, а если в той стране не было круп, то – хлопья. Но свежие фрукты были всегда. Маленькие бананы, пахнущие медовыми цветочками; ярко-желтые, как солнце в тех местах, манго; сочные ананасы, от которых распухали губы… После завтрака, до кусающего жара полудня, они всей семьей шли на море. Прыгать на волнах, приносить маме ракушки, нырять с папиных плеч, находить новых друзей из покрасневших отдыхающих – это не надоедало никогда. Потом – обед и сладкий полуденный сон, похожий на путешествие в еще более красочные страны, чем те, где они жили. Вечером они лениво сидели на пляже, иногда купались, иногда рассказывали друг другу сказки, иногда строили замки из песка, иногда все просто молчали и смотрели на закат. Потом ужин в «своем» ресторанчике, они всегда находили такой в новом месте. Его обычно держала семья, чаще всего тоже с детьми. Малышку всегда чем-нибудь угощали: кокосовой ириской, стаканчиком фанты, засахаренным манго. Здесь родители встречались с такими же кочевниками, обсуждали «курс доллара» и «веб-дизайн», ругали «охреневших заказчиков» и «погоду в России». Она знала, что от первого зависит место, где они будут жить – собственный домик у пляжа или комната в 12-этажном кондо; второе – это работа ее папы; третьи – те, кто платит ее папе, нерегулярно и недостойно; четвертое – самая непостоянная и ужасная вещь на свете. Именно ею родители пугали малышку, а в особенно ленивые дни и друг друга.

Несколько раз в неделю родители отвозили ее поиграть с другими детьми, говорящими на разных – шипящих, мурлыкающих, мяукающих, певучих и скрипучих – языках. Они называли место детским садом, но больше это напоминало простую игровую площадку или анимационную программу на празднике. Дети два часа бесились в комнате или саду, понимая друг друга без знания языков, танцевали и пели, кто как расслышал слова. В дождливые дни, когда на всех солнечно-морских накатывала тоска по яркому свету, они тихо сидели и смотрели мультики.

Читать и писать ее научила мама. И малышка, не видевшая  снега, считала, что это сказочная выдумка. А чуть повзрослев, она воспринимала снежно-холодные места, как какой-то удаленный остров со странными людьми, которые почему-то не уезжают оттуда, когда в мире столько солнечных стран с горячим морем и сладкими соками. В школу она пошла первый раз в 6 лет. В англоязычную – русских школ для иностранцев тогда там еще не было. Английский она знала на уровне повседневного общения, а школа была похожа на детские сады, которые она посещала ранее. Те три месяца были легкими и безоблачными, как и вся ее жизнь. Потом они поехали в новое место, говорили что-то про «подешевле». Это слово она хорошо знала. Они всегда искали подешевле. Но в тот год не нашли. Папа говорил, что так и должно быть, ей еще рано в школу. В следующем году они обязательно найдут что-нибудь подешевле.

Прошел еще один солнечный год, а она отучилась не более 5 месяцев в общей сложности. И думала: «Почему все так ненавидят школу? Там так весело и интересно!». Но ее мама так не считала. Воспитанная в строгой семье учительницы и университетского профессора, она верила, что образование должно быть тяжелым, через слезливое «не хочу» и истеричное «не понимаю». «У ребенка должны быть хоть какие-нибудь трудности, иначе она вырастет ветреной лентяйкой», – говорила она мужу. Муж, который и увез ее из ледяной страны, отвечал: «Ее жизнь должна быть простой и безветренной, пока мы можем это контролировать». Еще через год они попробовали дистанционное обучение, для которого в конце учебного года нужно было вернуться в Россию. Учителям, которые принимали экзамены, понравилась ее расслабленность, но результатами самостоятельной учебы они были недовольны. Девочка росла рассеянной, непонимающей ответственности за свои слова. Бойко рассказывая стихи, она могла резко остановиться, засмотревшись в окно на птицу, а после долгой паузы продолжить рассказывать так, как будто – это совершенно нормально делать перерыв, чтобы посмотреть на мир. Объясняя сюжет сказки, она честно говорила: «Не знаю. Мне понравилось, как они плыли в бочке в открытом море. Мы тоже как-то попали в шторм, только в лодке. Но с нами был папа, поэтому мы не испугались». Решать задачи у нее не получалось. Только если совсем не думать, а быстро подставить все в формулу. Но стоило ей вчитаться в условия, как она начинала их развивать, придумывать новые ответвления. «В парке росло 22 осины, а рябин на 8 меньше. Сколько всего росло деревьев в парке?». Она фантазировала: «Еще в парке были пальмы – без них не бывает парков. Но тут не написано, сколько пальм – значит нужно придумать самостоятельно. Я еще не видела пальм в России, поэтому в моем парке их будет много. 50 – это много. Еще там должны быть фруктовые деревья. Путь будут манго. Тоже побольше. Тоже 50. И кокосы. Хотя, кокосы растут на пальмах, а их я уже посчитала. Что такое осины – я не знаю. У них такое жалящее название. Наверное, на них живут осы. Я не хочу ос в своем парке. У меня не будет осин. А рябины красивые, я видела их на картинках в книжке с русскими сказками. Но если осин нет, а рябин на 8 меньше, то значит и их нет». Тут она понимала, что сделала ошибку, удалив осины, и удалила пальмы с манговыми деревьями. Получилось, что в парке не осталось ни одного дерева. Конечно, когда ее действиями руководили («22-8+22»), она справлялась быстро. Но стоило позволить ей начать рассуждать…

Во второй класс ее перевели – бабушка девочки проработала в школе почти 50 лет, ее уважали, хоть и возмущались между собой, что она позволила дочери сбежать с каким-то иностранцем, которого не заботит образование ребенка. «Он просто хочет, чтобы ребенок забыл русский язык», – шипели они в телефонную трубку, когда отчитывались бабушке после экзаменов.

Бабушка и раньше грозила маме органами опеки. Но сейчас у нее были аргументы посильнее, чем «Она может утонуть в море», «От постоянного солнца у нее будет рак кожи». «Ребенок вырастет необразованным», – вынесла вердикт бабушка. И так ее легковнушаемая мама без поддержки свободолюбивого мужа решила остаться. Планировалось побыть здесь год – научить ребенка усидчивости и логике, «начитать ее», как выразилась бабушка. Но вдруг мама обнаружила здесь такой покой. Не нужно было искать жилье, рассчитывать каждый цент на еду, считать дни до истечения визы, бояться, что к ребенку в кровать заберется змея или гигантский паук. Ее никто не тащил за собой, не встряхивал, не заводил. Она таяла в уюте квартирки своей матери, обстановка в которой не менялась с ее детства. Наслаждалась запахами жареного лука с морковью для супа и свежевыстиранного белья с морозного балкона. Пока бабушка занималась с внучкой, она погружалась под телевизионный гипноз и часами не волновалась ни о чем. Поездка к мужу на школьные каникулы показалась ей невероятно выматывающей. По возвращении, когда дочка только и спрашивала, когда они снова уедут, мама строго сказала фразу, которую дочь научилась понимать одной из первых: «Это дорого». Потом для утешения добавила: «Когда накопим».

Запертая в стенах ковровой темной хрущевки, ограниченная 50 метрами хлорированного бассейна, закутанная в неповоротливую шубку, пахнущую нафталином, малышка все глубже уходила в свои фантазии. Ночной шелест падающих листьев казался шумом волн. Тайга с папоротниками превращалась в джунгли.

С отцом они увиделись только летом. Он сам приехал к ним. Они провели первые 2 холодно-дождливые недели июня вместе. Папу беспокоил бледный цвет кожи малышки и ее грустные глаза. Он хотел забрать ее на лето домой, к морю. Несколько дней в квартире постоянно кто-то ругался: мама с папой, бабушка с мамой, малышка с мамой и бабушкой. После угрозы полицией и судом, папе пришлось уехать – он не был гражданином этой страны. Малышке пообещали, что, если она будет хорошо учиться, они с мамой поедут к папе на Новый год. Но новогодние каникулы они провели дома – бабушка грозилась умереть одна от тоски. На короткие весенние каникулы, по словам мамы, «не было смысла лететь в такую даль». Летом девочку отправили в лагерь на Черное море. Это было самое странное море, которое она видела – ни лазурной воды температуры человеческих объятий, ни скрипучего песочка, ни ракушек и осколков кораллов на берегу. Пальмы здесь выглядели такими же насильно привезенными пленниками, как и она. В море был какой-то «ротовирус», из-за которого нельзя было купаться. Девочка говорила, что однажды она плавала с гигантскими черепахами, она не боится никакого «ротовируса». Над ней как всегда смеялись. Все рассказы о ее доме здешние люди считали выдумкой, фантазийным миром, в котором жила девочка из-за скучной жизни с капризной бабкой и ленивой безработной матерью.

От отца приходили бумажные письма – пользоваться интернетом девочке не разрешали. Они читались интереснее всех книг: он рассказывал об игуане, живущей в саду его бунгало; о затерянном в джунглях каменном городе, который он открыл случайно; о подводных пещерах и ныряльщиках за жемчугом. Папа оставил свою «компьютерную» работу, и теперь он был искателем приключений. Вместе с письмами он присылал рекламки пляжных ресторанчиков, корешки билетов, песчинки с пляжей, засушенные цветки, нечеткие полароидные снимки интересных незнакомцев. Он рассказывал ей о ветрах – что в каждом месте свой особенный ветер. Где-то он принимает, где-то гонит прочь. Он обещал написать для нее книгу о ветрах.

Она не сразу заметила, как письма прекратились – папа и раньше писал нерегулярно. Месяц, два… Наверное, папа в походе. Как только у него появится время, он обязательно напишет обо всех случившихся приключениях. Но больше письма не приходили.

– Нашел себе какую-нибудь русалку, – ехидно улыбалась бабушка, а потом поворачивалась к маме и начинала ворчать, – Растравил ребенка дальними странами. Она теперь растет такая же ветреная, как он. Ничего ей не надо. Только поехать куда-нибудь. Папу искать. Если бы папа хотел, сам бы давно нашелся.

Она начала сбегать. Сначала на берег реки. Представляла, как они с папой исследуют его, давала названия холмикам, мысам и ручьям. Теперь на месте впадения небольшой речки в Каму был мыс Двух друзей; песчаные горки она называла «Зыбучие пески»; галечный пляж с тлеющими лодками стал «Пиратским». Потом в центр города. Ей нравилось сидеть под яблоней в парке и наблюдать за людьми, которые считали этот холодный город своим домом. Она изучала, что им нравится, и пыталась привить себе те же привычки. Даже 5 лет спустя она ощущала себя здесь чужой. Ей постоянно казалось, что каждый незнакомец видит: она не отсюда, она не любит этот город. Но ни распитие пива в заросшем уголке парка, ни рисование маркером на памятнике Ленину, ни курение у черного выхода театра с грузчиками декораций не сделали ее своей. Все это выглядело неестественно, даже не видя себя со стороны, она говорила: «Не верю!». Потом она стала уезжать в другие города. 16-летней девочке так легко было ловить попутки. Она не опасалась незнакомцев – думала, что причинить настоящую боль могут только очень близкие люди. Тогда она стала одержима мыслью найти свой дом. Она слышала, что рядом есть город крупнее и современнее, который бабушка до сих пор называла по-советски – Свердловск. Но «Свердловск» оказался таким же серым и бетонным. Там даже не было большой воды, как в ее «родной» Перми. «Вниз по Каме есть город, где все национальности живут в мире», – рассказывала ее учительница-татарка. Город действительно есть, она проверила это в длинные майские выходные. Но ее национальности, «морских людей» (так называл их папа), там нет. Как не было никого родного и ничего не отзывалось в давящей Москве и тоскливом Петербурге.

Она не сбегала по первому желанию. Нет, она больше думала о побеге, чем бежала на самом деле. Но как только бабушкины капризы превращались в истерики, она уезжала, ни капли не мучаясь в момент побега. Она убегала, когда мама начинала преувеличивать свои болячки до смертельных масштабов; когда надвигались важные контрольные по нелюбимым предметам; когда на летних подработках ее вызывали на «важный» разговор из-за опозданий. Очнувшись, отдышавшись, встретив утро в новом городе, она начинала ненавидеть себя за трусость, за неспособность любить кого-то, сопереживать чужим проблемам. И мечтала сбежать и от себя.

После школы, для успокоения бабушки, она поступила в университет. Но к зиме забросила учебу и уехала в Азию. Как же она тогда обожглась. Ей казалась, что здесь, на горячих тропических пляжах ее встретят как своего ребенка, будут ликовать, что она снова с ними. Но ее никто не ждал. Солнце сжигало ее бледную кожу до волдырей, громоздкие волны сбивали с ног. Вокруг витали запахи сладковато-тошнотворного мусора и выхлопных газов. Жара душила, незнакомцы хотели обокрасть.

Она не узнавала тех мест, где они жили. Почти каждый день она едва улавливала призраки воспоминаний. Ее пятки помнили шелковистость и прохладу лепестков цветов на дорожке какого-нибудь сада, но с кем была и где, когда она на них наступала,  – это пряталось за непроницаемым горизонтом событий памяти. Внезапный запах блинчиков с уличной жаровни или шум ночного рынка вызывали сентиментальное ёканье в груди, но эти ощущения не обрастали образами прошлого. Как было тогда – она не знала. Наблюдая за семьями в ресторанчиках и на пляжах, она не могла воспроизвести разговоры и игры своей семьи. Какие же замки мы строили с папой? Ажурно-башенные или минималистичные по форме ведерок для песка? А были ли у меня эти ведерки?

Спросить было некого. За последние годы их разговоры с мамой не длились дольше пары минут. Мама нашла «настоящего» мужчину, который приносил ей свою получку в 25 тысяч, потом канючил эти деньги на ежевечерние бутылочки «Балтики», иногда поколачивал ее, в выходные что-то сверлил в квартире. И мама, как говорила бабушка (с чрезмерной гордостью), превратилась в настоящую женщину. Варила мужу жирные супы и жарила пельмени; надрывала спину, ухаживая за картошкой, которую после сбора никто не ел из-за того, что она вырастала мелкая, и всем было лень ее чистить; делала заговоры из женских журналов на деньги и удачу; с наслаждением жаловалась на тяжкую долю матери и жены, мечтала о скорых внуках («Давай, поскорей выходи замуж после школы и рожай мне внуков», «Как это зачем? Чтобы я нянчилась и играла с ними»). И тут она понимала, что была просто игрушкой – милой малышкой, которую так приятно было радовать тогда, и сломанной куклой, у которой не работал механизм в животе, и она уже не может сказать «Мама», сейчас. На вопросы о «той» жизни мама обычно отмахивалась: «Не помню», «Там было жарко, мы ничего не делали, только сидели под кондиционером». Если и удавалось вытянуть из ее речи, которая превратилась в отрывистые словосочетания, не согласующиеся по падежам и выходящие из ее рта с опустившимися уголками губ не по логическому порядку, то это были ностальгические истории с оттенком «приятно, но никогда не повторю этого».

Она пробовала наращивать осязаемую телесность призракам своего детства, придумывая события, когда посещала места, в которых они могли бывать вместе. «Вот моя любимая фотография: мы все вместе плывем на прогулочном кораблике по бухте Халонг. Я и папа в морских фуражках и тельняшках. Да-да, я точно знаю, что за день до этого мы пошли на рынок за новыми сандалиями, и там, чтобы рассмешить маму, стали примерять разные кепки. Папиной загорелой коже очень шел цвет хаки. А моим голубым глазам и сметанным волосам – сине-белая фуражка. Мы хотели выглядеть одинаково, поэтому папа уступил мне и купил нам морское обмундирование. Вечером, после круиза, я спросила папу: «Бывают ли девочки-капитаны?» и он ответил: «Будут». Потом он купил мне модель того парусника с ярко-красными драконьими парусами. Он просто где-то потерялся при переездах. Когда я встречу папу и расскажу ему эту историю, он удивится, как это я все запомнила». Но завершая каждую такую историю, она еще больше ощущала себя без прошлого, без понятия, что такое дом.

Со временем она прекратила свои попытки заглянуть назад. Она боялась, что начнет путать те драгоценные незатуманенные воспоминания с выдуманными. Все, что ей оставалось, жить сегодняшним днем, максимально ярко и бурно, чтобы хоть это осталось в памяти, в отличие от ее безмятежного и ровного детства. В будущее было страшно заглядывать. Она часто задавала себе вопрос: «А вдруг на Земле вообще нет места, где  я почувствую себя как дома?».

– Жить без якоря – это нормально? – это был ее любимый вопрос мимолетным знакомым в путешествиях.

Ответы встречающихся ей людей, она записывала в блокнот, который изначально завела для своих мыслей. Но кроме ноющих «Я не знаю, куда ехать дальше» и «Мне стыдно, что я не чувствую тепла к своей семье», она ничего не написала про себя. Постепенно блокнот превратился в бесконечное интервью с попутчиками:

«Я мечтала о том, чтобы всю жизнь быть привязанной к кому-то. Желание делать что-то для себя казалось мне трусостью, бегством от ответственности. Но со временем веревки стягивают, а затем или рвутся, или душат. Когда я отпустила последнего, самого важного человека в моей жизни, как ты говоришь, свой якорь, мне стало так одиноко. Дома было невыносимо. Поэтому я уехала. Когда нет дома, когда едешь, летишь, бежишь, плывешь, кажется, что в твоей жизни есть какая-то цель. Главное – не достичь ее, потому что за ней – или канаты, или одиночество. Я хочу быть в дороге как можно дольше».

«Не представляю свою жизнь без маленьких ритуалов: приготовление кофе в турке по утрам под Beach Boys, фотографирование сразу по прибытии на новое место в фотобудке на вокзале или в аэропорту, отправление открыток незнакомым людям от имени городов. Это считается якорями? Мне кажется, можно с ума сойти от непредсказуемости. Но если я знаю, что в моем рюкзаке есть турка и упаковка кофе, то где бы я ни оказалась следующим утром – день начнется с предсказуемого аромата. А, значит, и всем остальным можно управлять».

«Я предпочитаю влюбляться в места, а не в людей. Парижские кафе всегда будут гарантированно винтажными, а официанты – элегантно заносчивыми. Владивостокский порт всегда будет разгонять облако над воспоминаниями о детских морских мечтах. Деревни у Белого моря всегда будут навевать ту самую русскую меланхолию. Римские вечера всегда будут пьяно-веселыми. Фонарики Хойана всегда будут превращать жизнь на пару часов в сказку и фильм Вонг Кар Вая одновременно. Тайские острова даже под сезонными ливнями будут кокосово-райскими. Пражские сумерки всегда будут немного мистичными. Алтай всегда будет пахнуть хвоей и костром. В Мостаре всегда будет скучно дольше одного дня, но первые часы в городе всегда будут восторженными».

«Смотря, что считать якорем. Семья – это не обязательно те, кто тебя воспитывал. Семьей могут быть люди, которые греют тебя сейчас. На чье тепло тебе самой хочется отзываться тем же. Это могут быть те, кто понимает тебя и, главное, принимает. Не нужно ненавидеть себя за то, что твои родные холодны к тебе, а ты к ним. Это нормально. Стоянки в портах нужны любому кораблю. Но порты могут быть каждый раз разные. Это нормально».

«- Должна быть какая-нибудь цель.

– Найти отца?

– Может, для начала найти себя?».